ДОСЬЕ БЕРРОУЗА

ПОЛ БОУЛЗ

БЕРРОУЗ В ТАНЖЕРЕ

Я впервые увидел Билла Берроуза в 1953 году - тогда он брел под дождем по какой-то глухой улочке Танжера. В то время он сидел на Эйче *(* сленговое обозначение героина) и выглядел совсем неподобающим образом.

На следующий год он заявился ко мне узнать насчет каких-то тонкостей в его контракте на роман «Джанки». Он говорил, что из-за этого контракта его конкретно поимели. Я тогда болел паратифом и толку от меня было немного. Вот так мы и дотянули до зимы 1955-56, когда действительно стали друзьями и начали видеться друг с другом регулярно. Естественно, мне рассказывали про него: как он практиковался в стрельбе в своей комнате там, в Медине, и вся остальная часть легенды не миновала моих ушей. И вот когда я узнал его получше, то осознал, что легенда эта существует вопреки ему самому, и отнюдь не благодаря ему: Биллу вообще на это было наплевать с высокой колокольни.

Его жизнь не имела какой-либо видимой организации, и понимание, что он являлся типом, испытывающим пристрастие к употреблению различного рода веществ, позволило ему выбрать для себя путь, дающий автоматическую внутреннюю дисциплину, и оказавшийся гораздо более строгим и жестким, нежели все то, что он мог бы навязать себе в плане объективной реальности. Он жил в сырой маленькой комнате, чья единственная дверь открывалась в сад отеля Вилла Мунирийя. Одна стена в комнате, его тир, была вся испещрена пулевыми отверстиями. Другая стена была полностью завешена моментальными фотографиями, большую часть которых он снимал во время своего путешествия в верховья Амазонки. Мне нравилось слушать об этой авантюре, и я всегда заставлял его рассказывать об этом во всех подробностях.

Отправиться туда было частью его возложенной на самого себя дисциплины, так как единственная реальная причина, по которой он поехал в Южную Америку – попробовать на себе действие местного наркотика под названием Яхе, ритуального отвара индейцев региона, который должен был приниматься непосредственно на месте, так как его эффективность пропадает всего через несколько часов после того, как отвар сварили. Фишка относительно Яхе, который является групповым наркотиком более, чем любой другой, так это его исключительная особенность облегчить развитие ментальной телепатии и эмоционального сопереживания среди тех, кто принимает его. Берроуз настаивал, что с его помощью было возможно телепатическое общение с индейцами, хотя само вещество по приеме делало его жутко больным.

В течение тех двух лет, что я постоянно виделся с Биллом в Танжере, он принимал только киф * (* местная марихуана), маджун  *(*смола гашиша) и алкоголь. Но он умудрялся употреблять огромное количество всех трех ингридиентов. Разбросанный мусор на его письменном столе и под ним, на полу, создавал впечатление полного хаоса, но состоял только из страниц «Голого Ланча», над которым он постоянно работал. Когда он громко читал из него, произвольно выбирая страницы (сходил любой клочок бумаги, который ему случалось схватить), то от души смеялся в характерной только для него манере, так как это было очень забавно, но от чтения он мог неожиданно (бумага все еще в руке) перейти к злому, ожесточенному, словообильному нападению на какой угодно аспект жизни, на который указывал только что прочитанный фрагмент. Лучшим в Билле Берроузе было то, что он всегда создавал смысл и сохранял чувство юмора даже в самых своих резких, саркастических выпадах. В любое время дня или ночи, когда удавалось застать его, ты всегда находил творческий процесс, подобный запущенной машине, в самом разгаре, и это означало, что он смеется или собирается засмеяться.

Как я заметил, он тратил на еду больше денег многих из нас, Танжерцев; наверное у него всегда оказывались какие-то излишки – я не знаю – но факт остается фактом: он настаивал на том, чтобы питаться хорошо, что является частью его требования к существованию, устраивавшего его в полной мере во все времена. (Гертруда Стайн назвала бы его потакающим своим желаниям; он, несомненно, не был когда-либо в своей жизни связан по рукам и ногам, и вообще затронут даже тенью чувства вины.) Он идет своим путем, наслаждаясь даже собственными неудачами и неприятностями. Я никогда не слышал, чтобы он упоминал опыт или переживание, которое сделало его чуть более счастливым хотя бы на время. В отеле Мунирийя у него была оргонная камера Райха *(*Вильге́льм Райх (нем. Wilhelm Reich; 24 марта 1897, Добряничи, Галиция, Австро-Венгерская империя — 3 ноября 1957, Льюисбург, Пенсильвания, США) — австрийский и американский психолог, один из основоположников европейской школы психоанализа, единственный из учеников Фрейдa (так называемых неофрейдистов, каждый из которых основал собственное учение), развивавший возможности радикальной социальной критики: отмену репрессивной морали и требование полового просвещения. Идеи Райха оказали влияние на «новых левых» на Западе. В Нью-Йорке Райх вводит третий компонент в свое интегративное учение и основывает Институт оргона, который является базой его исследований по биоэнергии, энергии жизни, иначе называемой им оргонической энергией. Её он якобы наблюдает в своих лабораторных экспериментах как фундаментальную жизненную энергию, присущую всем живым организмам. Эта энергия, по Райху, лежит в основе фрейдовской концепции либидо, являясь биологической силой. Эти воззрения оказали влияние на доктрины современного экологизма и космизма; естественно-научное сообщество воспринимает концепцию оргона как маргинальную теорию. В 1950 году он пытается создать аккумулятор этой энергии и лечить при его помощи различные болезни, такие как рак, стенокардию, астму, переутомление, эпилепсию. В 1954 году Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов не признаёт его практику. Райх продолжает свою деятельность, утверждая, что Управление не может быть компетентным в этих новых методах. В конце концов его сажают в тюрьму на два года за неуважение к суду (пренебрежение запретом на производство оргонных аккумуляторов), а Управление добивается решения о сожжении его книг и публикаций, имеющих отношение к производству оргонных аккумуляторов. В 1957 году Вильгельм Райх умер в федеральной тюрьме от сердечного приступа.), в которой он сидел, согнувшись пополам, и куря киф. Я искренне верю, что он сделал ее своими руками. У него в комнате была небольшая плита, на которой он готовил гашишные конфеты по собственному рецепту. Ими он очень гордился и всегда угощал каждого, кто проявлял в них малейшую заинтересованность. 

Те месяцы, что Аллен Гинзберг находился в Танжере, он и Билл использовали для нескончаемых споров-посиделок о литературе и эстетике на протяжении доброй половины ночи. И именно Билл всегда нападал на интеллект со всех сторон, и, как я подозреваю, это было точно тем, что Аллен жаждал услышать. Разумеется, это вообще стоило послушать, да и увидеть тоже: как Билл, спотыкаясь, метался из одного угла комнаты в другой, покрикивая своим ковбойским голосищем, беспрестанно расплескивая повсюду напитки,  удерживая стаканы указательным и средним пальцем, и с двумя или тремя сигаретами кифа, прикуренными одновременно, но дымящимися в разных пепельницах, которые он навещал, обходя владения своей кельи.

                                                                          1959

АЛАН АНСЕН

КАЖДЫЙ, КТО МОЖЕТ ПОДНЯТЬ РАСКАЛЕННУЮ СКОВОРОДКУ *(*в данном случае имеет место идиома – дословно «поднять раскаленную сковородку», значит «добиться невозможного»), ЗАСЛУЖИВАЕТ СМЕРТИ.

Агата Кристи, где-то, насмехалась над сюжетом гипотетической современной пьесы, говоря, что ее молодой герой на самом деле представляет собой своего рода святого: он грабит, дерется и наносит увечья, убивает и затем, в конце концов, совершает чудо. Она говорила лучше, чем понимала современные реалии; так как в растущем как на дрожжах Американском потлаче вкуснятины-холестерина, дорогостоящего протеина и бесконечно растяжимой фальши только какой-то из ряда вон выходящий проступок, будет ли это личной подсадкой на иглу или бомбой, взорванной в общественном месте, похоже может оказаться в состоянии напомнить нам, что мы живем в пожизненном заключении между раем и адом.

То, что дает нам Уильям С.Берроуз, своей жизнью и произведениями, является примером полностью состоявшейся личности, совершенно незаинтересованной в культуре, как информации, среди внешнего антуража «приятных» людей, среди всей этой бессмысленной деятельности, ведущей только к потере времени, от которой даже наиболее серьезные устроители благоденствия нашего куриного насеста ищут фантомных развлечений.

Изобразите молодого человека, выросшего в Сент-Луисе, потомка основателя одного из величайших американских промышленных предприятий. Великая Депрессия поубавила состояние семьи, но это ни в коем случае не означало, что она совершенно пустила его по ветру. В Гарварде, во время первой администрации «Нового Курса» *(*система экономических реформ президента Ф. Рузвельта; была направлена на преодоление Великой Депрессии), он производит впечатление на своих современников благодаря силе, лежащей в основе его политического интеллекта, серьезным изучениям поэзии и этнологии, экспериментам с Йогой. Примерно год или около того проведен в коррумпированной Европе, и снова назад в Гарвард, работать над дипломом по антропологии.

А теперь переведем дух. Ранний травматический опыт привел к суровой, полной неприятностей любовной жизни и, что даже более важно, к потери доверия к своей семье. Психоанализ устранил страх, но не ощущение изоляции. Умышленный откос от Армии после падения Франции только усилил это чувство. Каждый из нас, кому не удалось поучаствовать в войне, выработал в себе ту или иную форму общественной, я бы даже сказал клубной, несостоятельности и, я думаю, чувствовал необходимость вести личные войны собственного изобретения. Даже пацифисты и те, кто испытывал симпатии к нашим врагам, участвовали в этом диалектически; аутсайдеры чувствовали, что им нужна опасность, даже если они и конечный результат находились по разные стороны баррикад, и взаимно исключали друг друга. Вдобавок у Берроуза появилась нужда в некой затратной обязательности, которую странные работы – дезинсектор, частный детектив, бармен – не могли дать, так как небольшой трастовый фонд эффективно освобождал его от основной потребности снискивать себе на хлеб насущный. Эту затратную обязательность он нашел в добавление к наркотикам, в наркомании, которая поглотила его доход, и дала ему новый неумолимый и беспощадный интерес к экономии.

Тем не менее, в потакании чувству удовлетворения крайней необходимости и в солидарности в слабости он находит союзников в преступниках, чья глупость, правда, действует ему на нервы. После войны, утвердившись знаковой фигурой поблизости Колумбийского Университета, он становится проводником, философом и другом группы молодых ребят из колледжа, среди которых были Аллен Гинзберг и Джек Керуак, и эту роль он продолжал с тех пор играть для многих из нас с великим успехом и к нашей огромной духовной выгоде.

После периода жизни  в Новом Орлеане, Берроуз направляется в Мексику с женой и двумя детьми. Там многие вещи были возможны – жизнь была значительно дешевле, дурь доставалась с меньшими напрягами, о мальчиках можно сказать то же самое.

В возрасте тридцати пяти, под принуждением и понуканием Гинзберга, Берроуз начал писать свою первую и, пока что, единственную опубликованную книгу, «Джанки», отчет о его жизни как наркомана в США и Мексике, также как и «Квир» *(*опубликован на русском языке как «Гомосек», что по сути своей неправильно – «квир» давно вошел в сленг как самостоятельная единица, для обозначения активного бисексуала с ярко выраженной мужественностью. Попробуйте назвать любого зека, который опускал мальчиков в тюрьме, гомосеком.), дальнейший отчет о его Мексиканских приключениях.

После пребывания в Восточном Техасе, где он помогал управлять фермой, Берроуз входит в состав антропологической экспедиции через Колумбию, и посещает Перу в поисках Яхе, наркотика, который вызывает галлюцинации и предположительно наделяет его потребителей телепатическими силами. Из этих поисков рождается цикл писем к Гинзбергу, названный  «В поисках Яхе», теперь часть его романа «Голый Ланч».

Затем Танжер, его операционная база с 1954 по начало 1958 года, когда он переехал в Париж в поисках дальнейших психиатрических откровений. Этот период, проведенный в «пропитывании всего себя в пороке», если использовать его собственные слова, был посвящен созданию композиции «Интерзоны», самой поздней и наиболее длинной части «Голого Ланча». Первая часть этого периода отмечена возрастающим стремлением к уединению, ужасами долгих выпаданий в осадок и отходняков и бесплодных попыток слезть с джанка, что обернулось в конце концов лечением в Англии. Вторая часть характеризуется безумием стимулированных марихуаной сочинений и прогрессирующим ослаблением связей с Танжером, ознаменовавшимся решительным переездом в Париж. Завтра Индия? Греция? Снова Мексика? Кто знает? То, что мы знаем, так это какой-либо сценой или ситуацией его неподкупный свежий взгляд не наслаждался, он обязательно подметит все ее трещины и изломы, и выдержит ее бессилие.

Впервые мне посчастливилось встретить Берроуза в Нью-Йорке через Аллена Гинзберга прямо перед его отплытием в Танжер. В тот момент я болтался неприкаянный, привязанный к дому от инерции, не желая путешествовать из-за страха попасть в официальный список стада несущих всякий вздор педрильных королев. Встреча с этой полностью автономной и самостоятельной личностью дала мне смелость подняться с моей задницы, не беспокоясь о том, с чем я соглашался и против чего протестовал, и я никогда не мог отблагодарить его за это в полной мере.

Высокий эктоморф – в Танжере мальчики называли его El Hombre Invisible *(* Человек-невидимка – исп.) – его персону определяла магическая триада из мягкой фетровой шляпы, очков и плаща больше, чем cамо лицо, и первое его появление напоминало мошенника, рыщущего в поисках поживы. Но это впечатление скоро уступало место ощущению того, что какой бы ни была его пожива, твоя будет еще лучше. Босяцкий акцент выходца из Джорджии и использование уголовной фени, так называемого «джайва», не могла замаскировать острый, язвительный интеллект и пугающую серьезность. «Никто не заслуживает жизни, - говаривал Берроуз, - но каждый, кто может поднять раскаленную сковородку, заслуживает смерти».

Отличительной чертой его является мания ко всевозможным контактам. Иногда чувствуешь, что для него наркотики и секс существуют единственно для того, чтобы обеспечить возможности назначить встречи. Это раскрытый секрет его жуткой, колоссальной изоляции.

Он – обязательное указание на то, что возможно быть порочным без того, чтобы быть слабовольной слякотью. Сколь много наркоманов вы знаете, неспособных ни на что, кроме жалких рыданий или односложной речи, сколь многих геев, которые похоже не нашли никакого места в жизни, за исключением парфюмерного прилавка в «Вулвортс» или борделя по сниженным ценам. Употреблять наркотики без того, чтобы потерять сознание или артикуляцию, любить мальчиков без превращения в бессмысленную тупую потаскуху, в этом есть форма героизма. У некоторых писателей наркотики играли роль возбудителя наслаждения от сочинительства; в случае же с Берроузом они являются больше заменителями блаженных и пагубных видений.

Отношение Берроуза к собственности самое аскетическое – жилые апартаменты равноценные худшей комнате худшего отеля и не больше личных пожитков чем то, что может быть быстро упаковано в ручной чемоданчик или в рюкзак на его спине, плюс портативная пишущая машинка. Его мотивы частично продиктованы благоразумием – никто никогда не знает, когда вспышка неприятностей может спровоцировать принудительный скорый отъезд; чем меньше барахла случайно оставлено, тем слабее душевные переживания по этому поводу – и частично самотерзаниями; но изначально отказ от пожитков есть обязательное следствие его непривязанности к тому, что не является предметами первой необходимости.

Не обращая внимания на различные причуды, и через осознание нищеты существует и цельность, и преданность личности, которая создает покой и гармонию для Берроуза и прививает ее в остальных. Я не знаю никого, с кем было бы такое удовольствие снимать вместе квартиру. Не только тонкое понимание, не только психическое благородство, но и спокойствие духа, которое может укротить даже самый неугомонный полтергейст.

Почему так много биографических деталей в обсуждении литературной фигуры? Во-первых, из-за его важности как ментора и примера в жизнях и работах таких писателей, как, в особенности, Гинзберг и Керуак, которые пытались заново вернуть американскую поэзию и прозу для воплощения цельной индивидуальности. Во-вторых, потому что если, как они и я верю, писательство есть большее, чем вопрос мыслительного избирательного искусства, а на самом деле – тотальная и продолжительная приверженность данной истории. Сырые материалы этой истории имеют общественное значение и восстанавливают предшествующее состояние скрижалей этой работы. И, в случае с Берроузом, писательство - это побочный продукт, хоть и блестящий, самой настоящей силы. То, что я пишу, не только пеан *(* благодарственная песнь, адресованная Аполлону) писателю; это также вариант агиографии.

Рассмотренная в этом свете, ближайшая параллель с Берроузом, это Жене. Его появление в ощущении реальности из изнеженного конформизма сравнимо с триумфом Жене над нищетой и деградацией через человеческое сознание.

«Джанки» - плоское холодное повествование, разбавленное фактографическими наставлениями. В экологически чистой модели мира наркоманов, повествователь сокращен до ничтожества в толпе, и использование первого лица почти насмешка. Действия людей и их взаимоотношения только указывают на общую разобщенность и изолированность каждого, и ощущение личностью своего собственного существования имеет место в гнетущей, безрадостной нереальности ненавистной газетной заметки. Нью-Йорк, Лексингтонская исправительная лечебница, Новый Орлеан и Мехико-Сити проходят перед глазами в неизменной прохладе, которую аккуратно разделяющая топография и характеристика делают каким-то образом еще прохладнее. Так страдающая от одиночества толпа Райзмана *(* Лео Райзман (1897-1961) – знаменитый американский скрипач и лидер оркестра, популярного в 20-30-е г.г. прошлого века. На протяжении всей своей карьеры записал более 80 хитов) с искусственной и наигранной теплотой соглашательства заменяется реальной, хоть и запретной теплотой джанка. Но тут недостаточно теплоты, чтобы делиться ее с другими; на самом деле, ощущение физиологической самодостаточности, которую она дает, блокирует все другие взаимоотношения. Тем временем, неутомимый лектор продолжает рассказывать нам со злобным нетерпением факты кстати и некстати - медицинские, законодательные, антропологические. Правда может только сделать тебя несчастным, но это правда.

Тринадцатая и четырнадцатая главы «Джанки» частично совпадают и накладываются на «Квир», и тринадцатая, особенно, указывает на новый субъективный подход к теме изоляции. Больной дух терзает свое беспомощное тело до соответствующих пределов. Если изоляция от наркотиков выражает себя в совокупности безответных единиц, с отсутствующей реакцией, то изоляция от гомосексуальности вызывает к жизни уникальную внутреннюю организованность. Минимальное скупое повествование продолжается в перечислении фактологии окружающей обстановки, очередных вмазок и их сексуальных эквивалентов. Беседы, тем не менее, гораздо менее усечены, чем в «Джанки», и в устах рассказчика обретают новую форму, форму рутины. Первая рутина, «фишка», в «Квире» - жизнь и деятельность идеального нефтепромышленника - обнажает двойной ее источник – с одной стороны наставление, с другой Тома Сойеровская стойка на руках *(* иначе похвальба), высказанные для того, чтобы произвести впечатление на blaue Blume *(* Синий Цветок – символ идеала, мечты, любви, желания, метафизической жажды бесконечного и недостижимого у немецких романтиков) этой работы, Юджина Аллертона. Посреди всей этой кутерьмы и унижений есть волнующий намёк на атмосферу диалогов Платона, излагаемых с точки зрения подавленного, удрученного Сократа больше, чем с точки зрения восхищенного ученика. Другие основные рутины, так называемые «фишки» в произведении – самоистязание Правдивого Признания, история Реджи, британского Агента, история шахмат сумасшедшего, и  отчет исследователя о его экспедиции – являются пародиями, сваливающимися в кучу безумного неистовства от неразделенного желания, и все они адресованы Аллертону. Только «фишка» про экспедицию рассказана наедине, но это развитие ранней рутины, которую Аллертон отказался продолжать слушать, и в описании взаимоотношений между исследователем и его нанятым мальчиком угрожающе анонсируется реальное путешествие, в которое Берроуз берет Аллертона во второй части этой книги. Они направляются через Панаму и Эквадор формально в поисках Яхе, но для Берроуза это танталовы мучения, нескончаемо неудачный поиск совершенно спонтанного, превосходного отзывчивого компаньона. Темы, которые расслаиваются в «Интерзоне», особенно эротическая основа теорий политической власти, впервые появляются здесь в более сокровенной форме – это наипечальнейшее направление «Голого Ланча».

В «Яхе» Берроуз снова один. Он подробно излагает свои путешествия сквозь ужасы Панамы, и гораздо более сжато Эквадора, сквозь политическую мерзопакость Колумбии, где, как член антропологической экспедиции, он впервые пробует Яхе, сквозь замкнутые удовольствия Перу, где жизнь проста, и он погружается там в наркотик. Реальное открытие вещества играет сравнительно малую роль в самой работе; в центре стоит репортаж из антропологической области и описание жизни Берроуза в Яхе. Формальная новизна этого произведения - развитие и распространение «фишек» и их независимость от эротического контекста. Только одна имеет воображаемый отсыл к Аллертону – представление взаимоотношений между ревнивым любовником и его возлюбленным в понятиях ссудно-кредитного общества, преследующего злостного неплательщика долгов. Две другие – смерть Билли Брэдшинкеля, пародия на скользкую развлекательную историю какого-то журнальчика, и «Рузвельт После Инаугурации», жестокий и непристойный отчет о воображаемых кошмарах в Вашингтоне, сопровождающих триумф Нового Курса, продолжающего в более развернутом виде примеры юмористической гиперболизации, основанных в «фишках» «Квира», как, например, это делает Дзенская Фишка, в которой Махатма посвящает себя тому, что Берроуз любил называть «фактом», то есть максимальному осознанию реальности, поддразнивает и наставляет ученика, слишком предрасположенного принимать слова за реальные вещи. Наиболее амбициозная «фишка» из всех, тем не менее, это Город Яхе, никоим образом не пародия, ни эротическая философия, а видение «Составного Города, где весь человеческий потенциал разбросан на огромном безмолвном рынке».

И это приводит нас к «Интерзоне», холодному обозревателю в состоянии неопределённости, ужасающим сценам и неистово возбужденным «фишкам» на палубе корабля повествования. Здесь изображать схематически последовательность событий бессмысленно, так как сама работа дает начало тотальному присутствию. Различные примеры незадачливого окружения соединяются вместе в поисках прибежища от лишенных воображения тоталитаристских принципов, которые создает их собственное маниакальное страстное себялюбие. Только «Семь Ступеней»  в «Веке Тревоги» Одена *(* Уистен Хью Оден (англ. Wystan Hugh Auden; 21 февраля 1907, Йорк — 29 сентября 1973, Вена) — английский поэт, оказавший огромное влияние на литературу XX-го века. Родился и вырос в Великобритании. Став известным поэтом на родине, в 1939 году эмигрировал в США. С американским периодом жизни Одена связаны наиболее значительные его работы: сборники «Иные времена» (Another Time, 1940), «Раздвоенный» (The Double Man, 1941), «В настоящий момент» (For the Time Being, 1944). Многие стихотворения английского периода переделаны Оденом для американского издания избранных стихотворений в 1945 г. В 1947 г. он удостоен Пулитцеровской премии, в 1954 г. — Боллингеновской премии. В Нью-Йоркe Оден знакомится с Честером Калманом, который становится его спутником до конца жизни. Секретарём и помощником Одена в то время работал Алан Ансен.) предлагают равноценный пример «их собственного психического расстройства как их собственного наказания».

До сих пор вездесущий «Ли», Берроузовский nom de guerre *(*псевдоним – фр.), здесь сокращен до страдальца-пациента в госпитале и уклончивого свидетеля злобствований Окружного Управляющего и маний Доктора Бенвея. Сверх этого он выполняет свою роль как Тиресия, пассивного ясновидца, путем исчезновения в том, что он видит. На самом деле, Ли, холодный, хоть и заинтересованный, наблюдатель как принципиальная маска автора, уступает место Доктору Бенвею, здраво мыслящему и страстному лектору, разделяющему слабости своих пациентов. Интерзона, внешне беспокойное курортное сборище индивидуалов в бегах от закона и далеких от всяческого объединения, противостоит Свободии, внешне великодушной ловушке для отказчиков от своей индивидуальности, где все дозволено и ничто не может когда-либо произойти.

Антропологическое обозрение испускает лучи из Танжера в главы «Панорама» и «Рынок» этой работы. «Ежегодный Прием у Эй-Джея» и «Хассанова Комната Игр и Развлечений» это расширенные «фишки», содрогающиеся на грани с такой чистой абсолютной свободной фантазией, как «Голоса», просачивающиеся в больничную палату Ли. «Ислам Инкорпорейтед» обеспечивает политическую организацию и теорию, которые ускоряют движение Интерзоны к катастрофе, сначала через презентацию ее директората: Эй Джея, немыслимого экстраверта, Хассана, изящного сводника, и Клема и Джоди, профессионально ненавистных и омерзительных американцев; а потом через описание партий Интерзоны – Сендеров, чей единственный интерес состоит в применении власти без единой мысли о последствиях вследствие этого, Ликвифракционистов, завистливых извращенцев, стремящихся поглотить все богатство всех других жизней в самих себе, Дивизионистов, создающих идеальных отзывчивых друзей (смотри «Квир») путем отрезания кусочков своей плоти, и Фактуалистов, приветствующих многообразие существования. В этом мире политика происходит из заданных координат связей, знакомств и любовных отношений; только